Афанасий. Люди в жизни своей трудятся, мечутся, сокровиществуют, а для чего, то многие и сами не знают. Если рассудить, то всем человеческим затеям сколько их там тысяч, выйдет один конец — радость сердца. Не для нее ли мы выбираем по вкусу нашему друзей, чтобы от сообщения своих мыслей им иметь удовольствие; достаем высокие чины, чтобы мнение наше от почтения других восхищалось; изобретаем разные напитки, кушанья, закуски для услаждения вкуса; изыскиваем разные музыки, сочиняем тьму концертов, менуэтов, танцев и контратакцев для увеселения слуха; создаем хорошие дома, насаждаем сады, делаем золототканую парчу, материи, вышиваем их разными шелками и приятными взору цветами и обвешиваемся

ими, чтобы сделать приятное глазам и телу нежность доставить; составляем благовонные спирты, порошки, помады, духи и ими обоняние довольствуем. Словом, всеми способами, какие только вздумать можем, стараемся веселить дух наш. О, сколь великим весельем довольствуются знатные и достаток имеющие в свете персоны! В их-то домах радостью и удовольствием растворенных дух живет. О, сколь дорога ты, радость сердечная! За тебя цари, князья и богатые несчетные тысячи платят; я мы, бедняки, достатка не имеющие, как ты от крупиц, со столов их падающих питаемся. Рассуди ж теперь, каким триумфом объяты все славные европейские города?

Яков. Подлинно великим. Однако я слышал, что нигде нет больше забав и веселостей, как в Париже да в Венеции.

Афанасий. Верно, там их много, а пока их ты нам из Венеции перевезешь, то помрем здесь от скуки.

Григорий. Перестаньте врать. Хорошие друзья, высокие чины, различные игры и забавы и все ваши затеи не сильны обрадовать духа и тем выгнать овладевшую вами скуку.

Яков. А что ж сильно?

Григорий. Одно то, если узнать, в чем состоит истинное счастье, и приобрести его.

Афанасий. Правда, мы родились к истинному счастью и путешествуем к нему, а жизнь наша есть путь, как река, текущий.

Яков. Я давно уже ищу счастья, да нигде сыскать его не могу.

Григорий. Если вы подлинное счастье сыскать хотите, то развяжись мне сей вопрос, что есть для человека лучше всего?

Яков. Бог знает, и зачем нам спрашивать о том, чего великие мудрецы не могли и разошлись в своих мнениях, как путники в дорогах. Ведь то, что лучше всего, то и выше всего, а что выше всего, то всему голова и конец. Это главнейшее добро названо у древних философов окончанием всех добрых дел и верховнейшим добром: кто ж тебе может развязать, что такое есть край и пристанище всех наших желаний?

Григорий. Потише, государь мой! Вы очень завысокосились. Так я вас проще спрошу; чего вы себе в жизни больше всего желаете?

Яков. Ты будто муравейник палкой покопал — так вдруг этим вопросом взволновал наши желания.

Афанасий. Я бы желал быть человеком высокочиновным, чтобы мои подчиненные были крепки, как россияне, а добродетельны, как древние римляне, когда б у меня дом был, как в Венеции, а сад, как во Флоренции; чтоб быть мне и разумным, и ученым, и благородным, и богатым, как бык на шерсть.

Григорий. Что ты врешь?

Афанасий. Дюжим, как лев, пригожим, как Венера...

Яков. Взошла мне на память Венера, так называемая собачка.

Григорий. Извольте, сударь мой, прибавить.

Яков. Хвостатым, как лев, головастым, как медведь, ушастым, как осел...

Григорий. Сомнительно, чтобы могли войти в уши Божьи столь бестолковые желания. Ты со своими затеями похож на то древо, которое желает в одно время быть и дубом, и кленом, и липой, и березой, и смоквой, и маслиной, и явором, и фиником, и розой, и рутой... солнцем и луной... хвостом и головой... Младенец, на руках матери сидящий, часто за нож, за огонь хватается, но премилосердная мать наша природа лучше знает о том, что нам полезно. Хотя плачем и рвемся, она сосцами своими всех нас по благопристойности питает и одевает, и тем добрый младенец доволен, а злородное семя беспокоится и других беспокоит. Сколько ж миллионов таких несчастных детей день и ночь кричат, ничем не довольны: одно даю в руки, за новым чем плачут. Нельзя нам быть не несчастливыми,

Афанасий. Для чего?

Григорий. Не можем сыскать счастья.

Яков. Зачем?

Григорий. Затем, что не желаем и не можем.

Афанасий. Почему?

Григорий. Потому что не разумеем, в чем оно состоит. Голова делу то, чтоб узнать, откуда родится желание, от желания искание, потом получение; вот и благополучие, то есть получение, что для тебя благо. Теперь понимай, что значит премудрость.

Яков. Я часто слышу слово это: премудрость.

Григорий. Премудрости дело состоит в том, чтоб уразуметь то, в чем состоит счастье — вот правое крыло, а добродетель трудно сыскать. По сей причине она у эллинов и римлян мужеством и крепостью называется — вот и левое. Без этих крыл никому нельзя выбраться и взлететь к благополучию. Премудрость — как остродальнозрительный орлиный глаз, а добродетель — как мужественные руки с легкими оленьими ногами. То Божественное супружество живо изображено этой басенкой.

Яков. Ты из уст моих вырвал ее. Конечно, она о двух путниках — безногом и слепом.

Григорий. Ты, конечно, в мысль мою попал.

Афанасий. Расскажи же обстоятельнее.

Григорий. Путник, обходя разные земли и государства, лишился ног. Тут пришло ему на мысль возвратиться в дом к отцу своему, куда он, опираясь руками, с превеликим трудом продолжал обратный путь свой. Наконец, доползши до горы, с которой виден уже был ему и дом отца его, лишился совсем рук. Отсюда живой глаз его взирал с веселой жадностью через реки, леса, стремнины, через пирамидных гор верхушки на блистающий издали замок, который был дом отца его и всей миролюбивой фамилии, конец и венец всех трудов путешествия. Но то беда, что наш Обсерватор ни рук ни ног действительных не имеет, а только мучится, как евангельский богач, смотря на Лазаря. Между тем, оглянувшись назад, увидел нечаянно чудное и бедственное зрелище: бредет слепец, прислушивается, ощупывает посохом то вправо, то влево, и будто пьян, и с дороги слоняется, подходит ближе, вздыхает: "Исчезают в суете дни наши..." "Пути твои, Господи, скажи мне..." "Увы мне, как пришествие мое продолжится!" И прочие такие слова сам себе говорит, вздыхая с частым преткновением и падением.

- Боюсь, друг мой, чтоб не испугать тебя; кто ты таков? — спрашивал зрячий,

- 34-й год путешествия моего, а ты мне на

пути первый случился, — отвечал помраченный. — Странствование мое в разных краях света сослало меня в ссылку. Необыкновенный жар солнечных лучей в Аравии лишил меня глаз, и я слеп уже возвращаюсь к отцу моему.

- А кто твой отец?

- Он живет в нагорном замке, называемом [Миргород]. Имя ему Ураний, а мое Практик.

- Боже мой,, что ты мне говоришь? Я твой родной брат, — вскричал просвещенный, — я Обсерватор.

Необыкновенная радость всегда печатлеется! слезами. После изобильного слез излияния слепец с орошенными глазами говорил брату своему следующее

 — Сладчайший брат! По слуху слыхал я тебя, а теперь сердечное мое око видит тебя. Умилосердись, окончи мои бедствия, будь мне наставником. Скажу правду, что меня труд веселит, но всеминутное спотыкание всю мою крепость уничтожает.

- Жаль мне, — говорил светлоокий, — что не могу тебе служить, любезная моя душа. Я путник, обошедший уже одними ногами моими весь круг земли, они меня носили везде быстро, но каменистые в пути встречающиеся горы лишили меня оных, и я, опираясь руками моими, продолжал свой путь, а на этом месте потерял и руки. Более уже не ходить, не ползать по земле не могу. Многие желали меня к сему употребить, но, неспособен ползать, не был им полезен...

 — За этим дело не стало, — сказал слепой. — ты мне ноша легкая и любезная: возьму тебя, сокровище мое, на себя. Чистое око твое будь вечным тела моего обладателем и всех моих телесных членов головой. Прекрати мучительство началородной тьмы, бесчеловечно меня гонящей по пустому пути его посторонностям; я твой конь, сядь на плечи мои и управляй мной, дражайший мой господин и брат.

 — Сяду, брат мой, с охотой, чтобы показать нам истину написанного слова Божьего сего у сказывающего притчи: "Брат брату помогающий, как град тверд и высок, укрепится же, как основанное царство". Теперь взгляните на дивное дело Божье; из двух человек составлен один, одно путничье лицо сделало из двух сродностей без всякого смещения, но и без разделения взаимно служащих. Идет небывалый путник главнейшим путем, ни вправо, ни влево не уклоняясь, исправно переходит реки, леса, рвы и стремнины, проходит строптивые горы, с весельем поднимается мирно на высоту города, обливает его светлый и благовонный воздух; выходит безмятежная толпа миром и любовью дышащих жителей, плещущих руками, ожидая на крыльце, и приемлет в недра блаженного объятия сам ветхий днями Ураний,

Яков. Так что ж тебе сказать?

Григорий. Объявите главное ваше желание.

Яков. Наше желание верховное в том, чтоб быть счастливыми.

Григорий. Где ж ты видел зверя или птицу без сих мыслей? Ты скажи, где и чем искомое тобой счастье? А без этого, родной, ты слепец; он ищет отцовский замок, да не видит, где он. Знаю, что ищет счастье, но, не разумея, где оно, падает в несчастье. Премилосерднейшее естество всем без выбора душам открыло путь к счастью...

Афанасий. Постой! Это слово, кажется, воняет ересью — всем, без выбору!

Яков. Пожалуйста, не мешай, господин православный суевер: все родилось на добрый конец. А добрый конец — разумное счастье. Так можно ли сказать, что не всякому дыханию открыла путь всеобщая мать натура к счастью?

Афанасий. И твоя натура пахнет идолопоклонством. Лучше сказать: Бог открыл, не языческая твоя натура.

Яков. Здравствуй же, ольховый богослов! Если я, называя Бога натурой, сделался язычником, то ты и сам давно уже преобразился в идолопоклонника.

Афанасий. Чего ради?

Яков. Того ради, что это имя (Бог) есть языческое название.

Афанасий. Пускай и так, но христиане уже

сделали это название своим.

Яков. Для чего ж ты боишься Бога назвать натурой, если первые христиане усвоили себе языческое название (Бог)?

Афанасий. Много ты болтать научился.

Яков. Разве ты не слушал никогда, что высочайшее существо свойственного себе имени не имеет?

Афанасий. Не имеет? А что ж за имя ему было у жидов? Какое-то Егова, понимаешь ли?

Яков. Не понимаю.

Афанасий. Вот то-то оно, что не понимаешь.

Яков. Знаю только, что у Исайи во многих местах написано так: "Я есть, я есть, я есть сущий". Оставь, господин богослов, толкование слова для еврейских словотолковников, а сам пойми, что то за такое, что означается тем именем сущий. Не велика нужда знать, откуда это слово родилось: хлеб — от хлеба или от хлопот, а в том только сила, чтоб узнать, что через то имя означается. В том-то жизнь состоит временная — если достать его,

Ермолай. Бог помощь! Что у вас за спор! Я давно прислушиваюсь.

Афанасий. Здравствуй, друг!

Яков. Пожалуйста, будь судьей нашей ссоры.

Ермолай. Готов. В чем дело?

Яков. Идолопоклонством считает, если Бога назвать натурой.

Ермолай. В Библии Бог именуется огнем, водой, ветром, железом, камнем и прочими бесчисленными именами. Для чего ж его не назвать натурой? Что ж до моего мнения надлежит — нельзя сыскать важнее и Богу приличнее имя, как это. Натура есть римское слово, по-нашему природа или естество. Сим словом означается все-все, что только родится во всей мира его машине, а что находится нерожденное, как огонь, и все родящееся вообще, называется мир. Для чего...

Афанасий. Постой, все вещественное родится, рождается и сам господний огонь.

Ермолай. Не спорю, друг мой, пускай все вещественное родилось так точно. Для чего ж всю тварь заключающим именем, то есть натурой, не назвать того, в ком весь мир с рождениями своими, как прекрасное, цветущее дерево, закрывается в зерне своем и оттуда ж является? Сверх того, слово это — натура — не только всякое рождаемое и применяемое существо значит, но и тайную экономию той вечно существующей силы, которая везде имеет свой центр, или среднюю главнейшую точку, а края своего — нигде, так как шар, которым та сила живописно изображается: кто как не Бог? Она называется натурой потому, что все наружу происходящее, или рождаемое от тайных неограниченных ее недр, как от всеобщей матери чрева, временное свое имеет начало. А поскольку сия мать, рождая, ни от кого не принимает, но сама собой рождает, называется и отцом, и началом, ни начала, ни конца не имеющим, ни от места, ни от времени не зависящим. А изображают ее живописцы кольцом, перстнем или змеем, в кольцо свитым, свой хвост своими ж держащим зубами. Сии повсеместные, всемогущие и премудрые силы действия называются тайным законом, правлением, или царством, по всему материалу разлитым бесконечно и безвременно, то есть нельзя о ней спросить, когда она началась — она всегда была, или до каких пор она будет — она всегда будет, или до какого места простирается — она всегда везде будет. "На что ты, — говорит Бог к Моисею, — спрашиваешь о имени моем, если можешь сквозь материальный мрак прозреть то, что всегда везде было, будет и есть — вот имя мое и естество. Имя в естестве, а оно в имени; одно от другого не отличается; то ж одно и другое — оба вечные. "Кто веры оком через мрак меня видит, тот и имя мое знает, а кто ищет о моем знать имени, тот, конечно, не знает меня и мое имя — все то одно. Имя мое и я — одно то". "Я есть то, что есть. Я есть сущий". Если кто знает Бога, чем ни есть именует его сердце почитательно, все то действительное и доброе имя. Нет ничего, что один знает артос,, а другой panis (Хлеб (греч. и арм.). Прим. перев.), только бы в разуме не различились. Моисей и Исайя именуют его сущий. Им подражая, Павел говорил: "Вчера и ныне той же вовеки". А богослов другое имя дает: "Бог — любовь есть". Любовью называет то, что одинаковое и несложное единство — есть то же. Единство частей чуждое есть, потому разрешится ему есть дело лишнее, а погибнуть — совсем постороннее. Иеремия зовет мечом, а Павел словом именует живым, но оба они то же разумеют. Сей меч весь тлен поражает и все, как риза, обветшают, а слова закона и царствия его не мимо идут.

Григорий. Долго ли вам спорить? Возвратимся к нашему разговору.

Ермолай. О чем разговор?

Яков. О том, в чем состоит счастье.

Григорий. Премилосерднейшая мать наша натура и отец всякой утехи всякому без разбору дыханию открыл путь к счастью.

Яков. Доволен ли ты сим мнением?

Афанасий. Теперь доволен.

Григорий. Но то беда, что не ищем знать, в чем оно точно имеет свое поселение. Хватаемся и боремся за то, как за твердое наше основание, что одним только хорошим прикрылось видом. Источником несчастья есть нам наша бессовестность: она-то нас пленяет, представляя горькое сладким, а сладкое горьким. Но сего б не было, если бы мы сами с собой посоветовались. Порассудим, друзья мои, и справимся, к доброму делу никогда не поздно. Поищем, в чем твердость наша? Подумай, такова дума есть и сладчайшая Богу молитва. Скажите мне, что такое для вас лучше всего? Если то отыщется, тогда и найдется и счастье точное; в то время до него и добраться можно.

Ермолай. Для меня кажется лучше всего то, если быть всем довольным.

Григорий. Скажи яснее!

Ермолай. На деньги, на землю, на здоровье, на людей и на все, что только ни есть в свете.

Яков. Чего ты засмеялся?

Афанасий. От радости, что случился дурачеству моему товарищ. Сей так же быть желает: горбатым, как верблюд; брюхатым, как кит, носатым, как крокодил; пригожим, как хорт, аппетитным, как кабан, и прочее.

Григорий. Богословские уста, а не богословское сердце. Хорошо ты говоришь о Боге, а желаешь нелепого. Не прогневайся, друг мой, на мое чистосердечие. Представив себе бесчисленное число тех, коим никогда не видеть изобилия: в образе больных и престарелых приведи на память всех нескладных телом рожденных. Неужели ты думаешь, что премилосердная и попечительная мать наша натура затворила им двери к счастью, сделавшись их мачехой? Ах, пожалуй, не стесняй мне премудрого его промысла в узкие пределы, не клевещи на всемогущее ее милосердие. Она для всякого дыхания добра, не для некоторых выборных из одного только человеческого рода; она расточительнейшим своим промыслом все то изготовила, без чего не можешь совершить последнего червяка счастье, а если чего недостает, то, конечно, лишнего. Очей не имеет крот, но что ж ему? Птицы не знают корабельного строения — не надобно, а кому надобно — знает. Лилия же не знает фабрик, она и без них красна. Оставь же, друг мой, это клеветническое на родную мать нашу прошение.

Ермолай. Я не клевещу и не подаю на нее прошение.

Григорий. Ты клевещешь на ее милосердие.

Ермолай. Сохрани меня Бог, я на Бога не клевещу.

Григорий. Как не клевещешь? Сколько тысяч людей, лишенных того, чего ты желаешь?

Ермолай. Без числа, так что же?

Григорий. Удивительный человек! Так Бог, по твоему определению, есть не милосердный?

Ермолай. Для чего?

Григорий. Для того, что затворил им путь к сему, чего ты желаешь так, как надежной твари счастья?

Ермолай. Так до чего ж мы с тобой договорились?

Григорий. До того, что или ты с твоим желанием глуп, или Господь не милосердный.

Ермолай. Не дай Бог сего сотворить.

Григорий. Почем знаешь, что получение твоего желания тебя осчастливит? Справься, сколько

тысяч людей оное погубило? До каких пороков не приводит здравие с изобилием? Целые республики из-за этого пропали. Как же ты изобилия желаешь, как счастья? Счастье несчастливым не делает. Не видишь ли и теперь, сколь многих изобилие, как наводнение всемирного потопа, пожрало, я души их чрезмерными затеями, как мельничные камни, сами себя съедая, без зерна крутятся? Божье милосердие, конечно бы, осыпало тебя изобилием, если б оно было тебе надобно; а теперь выброси из души это желание, оно совсем разит родным световым квасом.

Ермолай. Называешь мое желание квасом?]

Григорий. Да еще квасом прескверным, световым, исполненным червей неописуемых, день и ночь умерщвляющих душу, и как Соломон говорит: вода глубока и чиста — совет в сердце мужа, — так и я говорю, что квас прескверный, световой — желание в сердце твоем. "Дал ты веселье в сердце моем", — Давид поет, — а я скажу: взял ты смятение в сердце моем.

Ермолай. Почему желание светское?

Григорий. Потому что общее.

Ермолай. Для чего ж оно общее?

Григорий. Потому что провонялось и везде оно есть. Где ты мне сыщешь душу, не напоенную квасом сим? Кто не желает почестей, серебра, власти? Вот тебе источник ропота, жалоб, печали, вражды, тяжб, [войн], грабежей, воровства, всех машин, крючков и хитростей. Из сего родника родятся измены, бунты, [заговоры], похищения [скипетров], падения государств и всех несчастий бездна. "Господи, — говорит Петр святой в "Деяниях", — да не войдет ничто скверное в уста мои". На нашем языке скверное, а на эллинском лежит KOIVOV, то есть общее — все то одно, общее, светское, скверное. Мирское мнение не есть то в сердце мужа чистая вода, но благо — KOIVOV, coenum — свиньям и бесам водворение. Кто им на сердце запечатлел сей кривой путь к счастью? Конечно, отец тьмы.

Сию тайную мрачного царства славу друг от друга приемля, заблуждаются от славы света Божьего, ведущего к истинному счастью водами, засеянными мирских похотей духом. Не вникнув в недра сладчайшей истины, а это их заблуждение, сказать Иеремииными словами, написано на ногте бриллиантовом, на самом роге их алтарей. Откуда проистекают все вещи и дело, так что сего началородного рукописания ни стереть, ни вырезать, ни разодрать невозможно, если не постарается сам и себе вседушно человек с Богом в Павле говорящим: "Не наша битва..."

Подпояши ж, человек, бедра свои истинные, вооружись против сего твоего злобного мнения. На что тебе засматриваться на манеры световые? Ведь ты знаешь, что истина всегда в малолюдном числе просвещенных Божьих людей царствовала и царствует, а мир сей принять не может. Собери пред собой их всех живописцев и архитекторов и узнаешь, что живописная истина не во многих местах обитает, а самую большую их толпу посеяло невежество и неискусство.

Ермолай. Так сам ты скажи, в чем состоит истинное счастье?

Григорий. Сперва узнай все то, в чем оно не состоит, а, перешарив пустые закоулки, скорее доберешься туда, где оно обитает.

Яков. Я без [свечи] по темным углам — как ему искать?

Григорий. Вот тебе свеча: премилосерднейший отец наш всем открыл путь к счастью. Сим камнем искупай золото и серебро, чистое ли?

Афанасий. А что ж, если кто испытывать не искусен?

Григорий. Вот так испытай! Можно ли всем людям быть живописцами и архитекторами?

Афанасий. Никак нельзя, вздор нелепый.

Григорий. Так не тут же счастье. Видишь, что к нему не всякому путь открыт.

Афанасий. Как не может все тело быть оком, так сему не бывать никогда.

Григорий. Можно ли быть всем изобильными или чиновными; дюжими или пригожими, можно "ли поместиться во Франции, можно ли в одном веке родиться? Нельзя никак! Видите, что родное счастье не в знатном чине, не в теле дарование, не в красной стране, не в славном веке, не в высоких науках, не в богатом изобилии.

Афанасий. Разве ж в знатном чине и в веселой стране нельзя быть счастливым?

Григорий. Ты уже на другую сторону, как некий лях через кобылу, перескочил.

Афанасий. Как?

Григорий. Не мог слезть без подсаживания других, потом в двенадцатый раз пересилившись перевалился на другой бок ну вас к черту! Передали перцу, сказал, рассердись.

Афанасий. Да не о том я спрашиваю, обо мне

спрашиваю.

Григорий. Ты недавно называл счастьем высокий чин с изобилием, а теперь совсем отсюда выгонишь иное. Я не говорю, что счастливый человек не может отправлять высокого звания, или жить в веселой стране, или пользоваться изобилием, а только говорю, что не по .чину, не по стране, не по изобилию счастлив есть. Если в красном доме пировное изобилие пахнет, то причиной тому не углы красные; часто и не в славных пироги живут углах. Не красен дом углами, по пословице, красен пирогами. Можешь ли сказать, что все равнодушны жители и веселы во Франции?

Афанасий. Кто ж на этом подпишется?

Григорий. Но если б страна существом или эссенцией счастья была, непременно нельзя бы нам быть всем счастливыми. Во всякой статье есть счастлив ли и несчастлив ли. Не привязал Бог счастья ни к временам Авраамовым, ни к предкам Соломоновым, ни к царствованию Давидову, ни к наукам, ни к статьям, ни к природным дарованиям, ни к изобилию: по сей причине не всем к нему путь открыл и праведен во всех делах своих.

Афанасий. Где ж счастья сыскать, если оно ни тут, ни там, нигде?

Григорий. Я еще младенцев выучил, выслушай басенку. Дед и баба сделали себе хату, да не прорубили ни одного окошка. Невесела хата. Что делать? По долгом размышлении определено в сенате идти свет доставать. Взяли мех, разинули его в самый поддень пред солнцем, чтоб набрать, будто муки, внести в хатку.

Сделав несколько раз, есть ли свет? Смотрят — ничего нет. Догадалась баба, что свет, как вино, из меха вытекает. Надобно поскорее бежать с мехом. Бегучи, на дверях оба сенатора — один ногой, другой головой — зашиблись. Зашумел меж ними спор. "Конечно, ты выстарел ум". — "А ты и родилась без него". Хотели поход предпринять на чужие горы и грунта за светом; помешал им странный монах. Он имел от роду только 50, но в сообщении света великий был хитрец. "За ваши хлеб и соль не должно секретной пользы утаивать", — сказал монах. По его совету старик взял топор, начал прорубать стену с таковыми словами: "Свет веселый, свет жизненный, свет [повсеместный], свет вечный, свет нелицеприятный, посети, и просвети, и освети храмину мою". Вдруг отворилась стена, наполнил храмину сладкий свет, и от того времени до сего дня начали в той стране созидать светлые горницы.

Афанасий. Целый свет не видел столько бестолковых, сколько твой дед и баба.

Григорий. Он мой и твой вместе, и всех...

Афанасий. Пропадай он! Как ему имя?

Григорий. Иш.

Афанасий. Иш, к черту его.

Григорий. Ты его избегаешь, а он с тобой всегда.

Афанасий. Как со мной?

Григорий. Если не хочешь быть с ним, то будешь самим им.

Афанасий. Вот навязался со своим дедом.

Григорий. Что ж нужды в имени, если ты делом точный Иш.

Афанасий. Поди себе прочь с ним.

Ермолай. А бабу как зовут?

Григорий. Мут.

Яков. Иш и Мут не разлучатся, сия пара сопряженная.

Григорий. Но не родные ли Иши все мы есть? Ищем счастья по сторонам, по векам, по статьям, а оное есть везде и всегда с нами, как рыба в воде, так мы в нем, а оно около нас ищет самих нас. Нет его нигде, затем что есть везде. Оно же подобное солнечному сиянию: отвори только вход ему в душу свою. Оно всегда толкает в стену твою, ищет прохода и не сыскивает: а твое сердце темное и невеселое и тьма вверху бездны. Скажи, пожалуйста, не вздор ли и не сумасбродство ли, что человек печалится о драгоценнейшем венце? А на что? На то, будто в простой шапке нельзя наслаждаться тем счастливым и всемирным светом, до коего льется сия молитва: "Услышь, о блаженный, вечное имеющий и всевидящее око!" Безумный муж со злою женой выходит вон из дома своего, ищет счастья себе, бродит по разным званиям, достает блистающее имя, обвешивается светлым платьем, протягивает разновидную сволочь золотой монеты и серебряной посуды, находит друзей и безумия товарищей, чтоб занести в душу луч блаженного светила и светлого блаженства... Есть ли свет? Смотрят — ничего нет... Взгляни теперь на волнующееся море, на многомятежную во всяком веке, стороне и статье толпу, так называемую мир, или свет; чего он не делает? Воюется, тяжбы водит, коварничает, заботится, затевает, строит, разоряет, [кручинится], тенит. Не видится ль тебе, что Иш и Мут в хатку бегут? Есть ли свет? Смотрят — ничего нет...

Яков. Блаженный Иш и счастливая Мут, они в кончину дней своих домолились, чтобы всевидящее, недремлющее, великое всего мира око, светило, храмину их просветило, а прочим вечная мука, мятеж и шатание.

Лонгин. Дай Бог радоваться!

Григорий. О любезная душа! Кой дух научил тебя так здороваться? Благодарим тебя за это поздравление.

Яков. Так здоровались всегда древние христиане.

Ермолай. Не дивно. Сей здороваться образец свойствен Христу Господу. Он рожден Божьим миром. В мире принес нам, благодетельствуя, мир, всяк ум превосходящий. Снисходит к нам с миром. "Мир дому сему", мир вам, учит о мире: "Новую заповедь даю вам..." Отходя, мир же оставляет: "Мир мой даю вам, дерзайте! Не бойтесь! Радуйтесь!"

Афанасий. Знаешь ли, о чем между нами разговор?

Лонгин. Я все до точки слышал.

Афанасий. Он под яблоней сидел, конечно. Отгадал ли я?

Лонгин. Вы не могли видеть меня за ветвями.

Григорий, Скажи, любезный Лонгин, есть ли беднее тварь от того человека, кой не дознался, что такое лучшее для него и желательнее всего?

Лонгин. Я и сам часто удивляюсь, что мы в посторонних обстоятельствах чересчур любопытны, рачительны и проницательны: измерили море, землю, воздух и небеса и обеспокоили брюхо земное ради металлов, размежевали планеты, доискались в луне гор, рек и городов, нашли других миров несчетное множество, строим непонятные машины, засыпаем бездны, вспять направляем и привлекаем стремления водные, ежедневно новые опыты и дикие изобретения.

Боже мой, чего не умеем, чего мы не можем! Но то горе, что при всем том кажется, что чегось великого недостает. Нет того, чего и сказать не умеем: одно только знаем, что не досталось чего-то, а что оно такое, не понимаем. Похожи на бессловесного младенца: он только плачет, не в силах знать, ни сказать, в чем нужда его, одну только досаду чувствует. Это явное души нашей неудовольствие не может ли нам дать догадаться, что все эти науки [не] могут мыслей наших насытить? Бездна душевная оными (видишь) наполняется. Пожрали мы бесчисленное множество обращающихся, как на английских колокольнях часов, [систем] с планетами, а планет с горами, морями и городами, да, однако ж, алчем; не умаляется, а рождается жажда наша.

Математика, медицина, физика, механики, музыка со своими обеими сестрами; чем изобильнее их вкушаем, тем пуще палит сердце наше голод и жажда, а грубая наша остолбенелость не может догадаться, что все они суть служанки при госпоже и хвост при своей голове, без которой все тело недействительно. И что ненасытнее, беспокойнее и вреднее, как человеческое сердце, этими рабами без своей начальницы вооруженной? Чего ж оно не дерзает предпринять? Дух несытости гонит народ, способствует, стремится за склонностью, как кораблю и коляска без управителя, без совета и предвидения, и удовольствия. С жаждой, как пес, с ропотом вечно глотая прах и пепел гибнущий, лихвы отчужденные еще от груди, заблудившие от утробы, минув существенную суть над душевной бездной внутри нас гремящего это: "Я есть, я есть сущий!" А как не исправились, в чем для них самая нужнейшая надобность и что такое есть предел, черта и край всех-всех желаний и намерений, дабы все свои дела приводить к сему главнейшему и надежнейшему пункту, затем пренебрегли и царицу всех служебных сих духов или наук от земли в землю возвращающихся, минув милосердную дверь ее, отвергающую вход и вводящую мысли наши от низовых подлостей и тени к пресветлой и существенной истине увядающего счастья.

Теперь подумайте, друзья мои, и скажите, в чем состоит самонужнейшая надобность? Что есть для вас лучшее и саможелатейнейшее всего? Что такое сделать вас может счастливым? Рассуждайте заблаговременно, выйдите из числа беспутных путников, которые и сами не могут сказать, куда идут и зачем' Жизнь наша есть путь, а исход к счастью не коротенький...

Афанасий. Я давно бы сказал мое желание, да не приходит мне на ум то, что для меня лучше всего на свете.

Лонгин. Ах, человек! Постыдись это говорить! Если краснеет запад солнечный, пророчествуем, что завтрашний день воссияет чистый, а если румянится восток — стужа и непогода будет сего дня, все говорим — и бывает так. Скажи, пожалуйста, если бы житель из городов, населенных в Луне, к нам на шар земной пришел, не удивился бы нашей премудрости, видя, что небесные знаки столь искусно понимаем, и в то время вне себя стал бы наш лунатик, когда б узнал, что мы в экономии крошечного мира нашего, как в маленьких лондонских часах, слепые несмыслы и совершения трудны ничего не примечаем и не заботимся об удивительнейшей всех систем нашего телишка. Скажи, пожалуйста, не заслужили ли бы мы у нашего гостя имени бестолкового математика, который твердо разумеет циркуль, окружением своим многие миллионы миль вмещающий, а в маленьком золотом кольце той же силы и вкусу чувствовать не может? Или безумного того книжника дал бы нам по самой справедливости титул, кои слова и письмена в 15 аршин разуметь и читать может, а то же альфа или омега, на маленькой бумажке или ногте написанные, совсем ему непонятны? Конечно, назвал бы нас той [ведьмой], которая знает, какое кушанье в чужих горшках кипит, а в своем доме и слепа, и нерадива, и голодна. И чуть ли такой мудрец не из числа тех жен, своего дома не берегущих, коих великий Павел называет опасливыми, или волокитами. Я наук не хулю и самое последнее ремесло хвалю; одно то хулы достойно, что, на них надеясь, пренебрегаем верховнейшей наукой, до которой всякому веку, стране и статье, полу и возрасту для того отворена дверь, что счастье всем без разбора есть нужное, чего, кроме нее, ни о какой науке сказать не можно. И сими всевысочайшими веками и системами вечно владеющий парламент довольно доказал, что он всегда праведен есть и правы суды его.

Яков. Конечно, не за то муж жену наказывает, что в гостях была и пиво пила, это доброе дело, но за то, что дома не ночевала.

Лонгин. Еще нам не было слышно имя это (математика), а наши предки давно уже имели [построенные] храмы Христовой школы. В ней обучается весь род человеческий сродного себе счастья, и сия-то есть кафолическая, то есть всеродная наука. Языческие кумирницы или места служения Божеству суть то ж Христова учения и школы. В них и на них написано было премудрейшее и всеблаженнейшее слово это: "познай себя". Без преклонения то ж точно у нас самих, вот: "Внемли себе, внимай себе" (Моисей). "Царствие Божье внутри вас есть" (Христос). "Вы есть храм Бога живого" (Павел). "Себя познавшие премудры" (Соломон). "Если не познаешь самого себя" (Соломон). "Закон твой посреди чрева моего" (Давид). "А не верующий уже осужден есть" (Христос).

Но языческие храмы за лицемерие неискусных пророков, то есть священников, или учителей, совсем уже попорчены и сделались мерзости запустением, в то время когда истина будто живая источникова вода, скотскими ногами затаскана и погребена. Это случилось и самим иудеям, у коих часто через долгое время была зарыта истина за оскудение Исааковых отроков, прочищающих Авраамовы источники, а на умножение филистимлян, забрасывающих землей воду, скачущую в жизнь вечную. И так те фонтаны глубоко были погребены, что (как видно из Библии) в силу великую могли найти в храме Божьем закон Господень, то есть познать себя и обрести силу царствия Божьего и правды его внутри себя. Да мы и сами теперь гораздо отгородились от древних христианских предков, перед которых блаженными очами истина Господня от земли возведена и сила светлого воскрешения, от гроба воздвигнута, в полном своем сияла блистании. Но не очень искусно и у нас теперь обучают; причина сему та, что никто не хочет от дел житейских упраздниться и очистить сердце свое, чтоб мог вникнуть в недра сокровенной в святейшем библейском храме сладчайшей истины, необходимо для всенародного счастья самонужнейшей. Не слыша Давида: "упразднитесь и уразумеете..,", не слушая Христа: "ищите...", — все науки, все промыслы и все нам милее, чем то, что единственное нас потерянных находит и нам же самим нас возвращает. Сие-то есть быть счастливым — [познать], начти самого себя. Лицемеры (говорится нам), лицо небесное подлинно хорошо вы разбирать научились, а для чего не примечаете знаков, чтоб вам, как по следу, добраться до имеющей осчастливить вас истины? Все вы имеете, кроме что вас же самих вы найти не знаете и [не] умеете, и не хотите. И подлинно удивления достойно, что человек за 30 лет живет, а приметить не мог, что для него лучше всего и когда с ним наилучше делается. Видно, что он редко бывает дома и не заботится: "Ах, Иерусалим! Если бы знал . ты, кто в мире твоем, но ныне укрылся от очей твоих..."

Афанасий. Для меня, кажется, нет ничего" лучшего, как получить мирное и спокойное сердце; в то время всего приятно и сносно.

Яков. А я желал бы в душе моей иметь столь твердую крепость, дабы ничто ее поколебать и опрокинуть не могло.

Ермолай. А мне дай живую радость и радостную живость — сего сокровища ни на что не променяю.

Лонгин. Сии троих вас желания по существу своему есть одно. Может ли быть яблоня жива и весела, если корень нездоровый? А здоровый корень есть крепкая душа и мирное сердце. Здоровый корень рассыпает по всем ветвям влагу и оживляет их, а сердце мирное, жизненной влагой напоенное, печатает следы свои по наружностям: "И будет, как древо, насажденное при исходящих водах".

Григорий. Не утерпел ты, чтоб не приложить библейского алмаза; на ж и это: "На воде спокойной воспитал меня".

Лонгин. Вот же вам верхушка и цветок всей жизни вашей, внутренний мир, сердечное веселье, душевная крепость. Сюда направляйте всех дел ваших течение.

Вот край, гавань и конец. Отрезай все, что-либо сей пристани противное. Всякое слово, всякое дело к сему концу да способствует. Сей край да будет всем мыслям и всем твоим желаниям. Коль многие по телу здоровы, сыты, одеты и спокойны, но я не сей мир хвалю — сей мир мирской, он всем знатен и всех обманывает, Вот мир! Б упокоение мыслей, образование сердца, оживотворение души. Вот мир! Вот счастья недра! Сей-то мир отворяет мыслям твоим храм покоя, одевает душу твою одеждами веселья, насыщает пшеничную муку и утверждает сердце. "О мир! — вопиет Григорий Богослов, — ты Божий, а Бог твой".

Афанасий. О нем-то, думаю, говорит Павел: "Мир Божий да водворится в сердцах ваших".

Лонгин. Да.

Афанасий. Его-то благовествуют красные ноги апостольские да чистые ноги.

Лонгин. Да.

Афанасий, Его-то, умирая, оставляет ученикам своим Христос?

Афанасий. А как его оставил им, так на земле совсем отделался?

Лонгин. Совсем.

Афанасий. Да можно ль всем достать его?

Лонгин. Можно всем.

Афанасий. Где ж его можно достать?

Лонгин. Везде.

Афанасий. Когда?

Лонгин. Всегда.

Афанасий. Для чего ж не все имеют?

Лонгин. Для того что иметь не желают!

Афанасий. Если можно всем его достать, почему ж Павел называет всяк ум или понятие превосходящим?

Лонгин. Потому что никто не удостаивает принять его в рассуждение и подумать о нем. Без охоты все тяжело, и самое легкое, Если все сыновья отца оставили и, бросив дом, отдались в математику, в навигацию, в физику, можно справедливо сказать, что таковым головам и в мысль не приходит хлебопашество. Однако земледелие вдесятеро лучше тех крученых наук, потому что для всех нужнее. Сей мир, будто неоцененное сокровище, в доме нашем внутри нас самих зарыто. Можно сказать, что оное бродягам и бездомным на ум не всходит, расточившим сердце свое по пустым посторонностям. Однако оное далеко сыскать легче, нежели гоняться и собирать пустошь по околицам. Разве ты не слыхал, что сыновья века сего мудрее, нежели сыны ныне?

Афанасий. Так что ж?

Лонгин. Так то ж, что хотя они и дураки, да сыскивают свое.

Афанасий. Что ж далее?

Лонгин. То далее, что оно не трудно, когда добрые люди хоть неповоротливы и ленивы, однако находят.

Афанасий. Для чего молодые люди не имеют мира, хотя они остры?

Лонгин. Для того, что не могут и подумать о нем, поколь не обманутся.

Афанасий. Как?

Лонгин. Кого ж скорее можно отвести от дома, как молодых? Если целый город ложно закричит: "Вот неприятель, вот уже под городом!" — не бросится ли молодой детина в камыши, в луга, в пустыни? Видишь, в чем вся трудность? Ему не тяжело дома покоиться, да сводят с ума люди и загонят в беспокойство.

Афанасий. Как зги люди зовутся?

Лонгин. Мир, свет, манер. В то время послушает ли тот молокосос одного доброго человека?

Афанасий. Пускай хоть целый день кричит, что ложь — не поверит. А как сей добрый человек называется?

Лонгин. Тот, что не идет на совет нечестивых.

Афанасий. Как ему имя?

Лонгин. Христос, Евангелие, Библия. Сей один ходит без порока: не льстит языком ближним своим, а последователям и друзьям своим вот что дарует: "Мир мой оставляю вам..." "Мир мой даю вам..." "Не как мир дает..."

Яков. Не о сем ли мире Сирахов сын говорит это: "Веселье сердца — жизнь человеку и радость мужа — долгоденствие".

Лонгин. Все в Библии приятные имена, например: свет, радость, веселье, жизнь, воскрешение, путь, обещание, рай, сладость и пр. — все те означают сей блаженный мир. Павел же его (слышь) чем именует: "И Бог мира будет с вами". И опять: "Христос, который есть мир наш..."

Яков. Он его и Богом называет?

Лонгин. Конечно, се-то та прекрасная дуга, умирившая дни Ноевы.

Яков. Чудеса говоришь. Для чего ж сей чудесный мир называется Богом?

Лонгин. Для того, что он все кончит, сам бесконечный, а бесконечный конец, бесконечное начало и Бог — все одно.

Яков. Для чего называется светом?

Лонгин. Для того, что ни в одном сердце не бывает, разве в просвещенном. Он всегда вместе с незаходящим светом, будто то сияние его. А где в душе света этого нет, там радости жизни, веселья и утехи нет, но тьма, страх, мятеж, горесть, смерть, геенна.

Яков. И странное, и сладкое, и страшное говоришь,

Лонгин. Так скажи ты, что лучше сего? Я тебя послушаю.

Афанасий. Слушай, брат!

Лонгин. А что?

Афанасий. Поэтому сии Павловы слова — "сила Божья с нами" — сей же мир означают?

Лонгин. Думаю.

Афанасий. Так видно, что ошибся Григорий; он перед тем сказал, что добродетель трудится рыскать счастье, назвал ее по-эллински и римски крепостью и мужеством, но когда крепость означает мир, то она сама и счастье есть. На что ж ее искать и чего? Ведь крепость и сила — все то одно?

Лонгин. Вот какое лукавство! Когда б ты был столь в сыскании мира хитр, сколь проворный в осмеянии и примечании чужих ошибок! Сим ты доказал, что сыновья века злого мудрее сынов Божьего света. Не знаешь ли ты, что и самого счастья истинного поиск есть то шествие путем Божьим и путем мира, имеющим свои многие степени? И не начало ли это есть истинного счастья, а чтобы находиться на пути мирном? Не вдруг восходим на всеблаженный верх горы, именуемой Фазга, где великий Моисей умрет с сей надписью: "Не отемнеют очи его, не истлеют уста его". Незаходящий свет, темную бездну наших мыслей просвещающий на то, чтоб усмотреть нам, где высокий и твердый мир наш обитает, он же сам и побуждает сердце наше к восходу на гору мира. Для чего ж не зваться ему миром и .мира имеющего крепостью, если всему благу началом и источником? Кто не ищет мира, видно, что не понимает бесценной цены его, а усмотреть и горячо искать его обе сии суть лучи блаженного правды солнца, как два крыла святого духа.

Григорий. Перестаньте, друзья мои, спорить: мы здесь собрались не для хвастливых любопрений, но ради соединения желаний наших сердечных, дабы через сопряжение исправнее устремлялись, как благоуханный дым к наставляющему заблуждающихся на путь мира. Поощряет к сему всех нас сам Павел, вот. "Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, о всем благодарите". Велит всегда питать внутри мир и радость сердечную и будто в горячую лампаду елей подливать. Л это значит — непрестанно молитесь, то есть желайте его вседушно, ищите — и обретете. Я знаю, что клеветник всегда беспокоит душу вашу, дабы вам роптать и ничем от Бога посылаемым не довольствоваться, но вы лукавого искусителя, то есть мучителя, отгоняйте, любя, ища и храня мир и радость. Сей день жизни и здоровья душ ваших: потоль вы и живы, поколь его храните в сердцах ваших. О всем зрелым разумом рассуждайте, не слушая наушника дьявола, и уразумейте, что вся экономия Божья со всей вселенной исправна, добра и всем полезна есть. Его именем и властью все-все на небе и на земле делается; говорите с разумом: "Да святится имя твое, да будет воля твоя..." И избавит вас от лукавого. А как только сделаетесь за все благодарны, то вдруг сбудутся на вас эти слова: "Веселье сердца — жизнь человеку".

Афанасий. Кажется, всегда был бы спокоен человек, если бы в свете все по его воле делалось.

Лонгин. Сохрани Бог!

Афанасий. Для чего?

Григорий. А что ж, если твой разум и воля подобны стариковой кошке?

Афанасий. Что это означает?

Григорий. Старик запалил печь, упрямая кошечка не вылезает из печи. Старик вытащил ее и плетью выхлестал.

Афанасий. Я бы старался, чтоб моя воля была согласна самым искуснейшим головам в свете.

Григорий. А из которого — лондонского или парижского — выбрал бы ты людей парламента? Но знай, что хотя бы ты к сему взял судьей самого того короля, который осуждал премудрейшую мать нашу натуру за распоряжение небесных кругов, то Бог и время и его мудрее. На что ж тебе лучшего судью искать? Положись на него и сделай его волю святую своей волей. Если ее принимаешь, то уже стала и твоя. Согласие воли есть единая душа и единое сердце; и что ж лучше, как дружба с высочайшим? В то время все по твоей да еще премудрой воле будет делаться. И сие-то есть быть во всем довольным. Сего-то желает наш Ермолай, да не уразумел, что значит быть во всем довольным. Видите, что Павлове слово — "о всем благодарите" — источником есть совершенного мира, и радости, и счастья. Что может потревожить мое сердце? Действительно все делается по воле Божьей, но и я ей согласен, и она уже моя воля. Зачем же тревожиться? Если что невозможно, то, конечно, и неполезно: все то одно. Чем то полезнее, тем доступнее. Друзья мои, вот премудрость: если исполняем, то говорим: "Да будет воля твоя..."

Ермолай. Вспомнились мне некоего мудреца хорошие слова: благодарение воссылаю блаженной натуре за то, что она все нужное легко добыточным сделала, а чего достать трудно, тое ненужным и малополезным.

Григорий. Благодарение отцу нашему небесному за то, что открыл нам очи. Теперь понимаем, в чем состоит наше истинное счастье. Оно живет во внутреннем сердца нашего мире, а мир в согласии с Богом. Чем кто согласнее — и блаженнее. Телесное здравие не иное что есть, как равновесие и согласие огня, воды, воздуха и земли, а усмирение бунтующих ее мыслей есть здравие души и жизнь вечная. Если кто согласится с Богом золотника только иметь, тогда не больше в нем и мира, а когда 50 и 100, то столько же в сердце его и мира. Столько уступила тень, сколько наступил свет. Блаженны, кои день от дня выше поднимаются на гору пресветлейшего Мира-города. Сии-то пойдут от силы в силу, пока появится Бог Богов в Сионе. Восход сей и исход Израилев не ногами, но мыслями совершается. Вот Давид: "Восхождение в сердце своем положи". Душа наша перейдет воду непостоянную". Вот и Исайя — "С весельем изыдите", то есть с радостью научитесь оставлять ложные мнения, а перейти к таковым: "Помышлениям его в род и род". Се-то есть пасха или переход в Иерусалим, понимай, в город мира и в крепость его Сион. Соберитесь, друзья мои, взойдем на гору Господню, в дом Бога Иакова, да скажем там: "Сердце мое и плоть моя возрадовались о Боге живом".

Яков. Ах, гора Божественна! Когда б мы знали, как на тебя восходить!

Лонгин. Слушай Исайю: "с великим весельем".

Афанасий. Но где мне взять веселья? И что есть оное?

Лонгин. "Страх Господень возвеселит сердце". Вот тебе вождь. Вот ангел великого совета. Разве ты не слыхал, что Бог Моисею говорит?

Афанасий. А что?

Лонгин. "Пошлю страх, ведущий тебя... Се я пошлю ангела моего; внемли ему и послушай его, не удалится бо, ибо мое имя на нем есть".

Ермолай. Скажи, друг мой, яснее, как должно восходить? .

Григорий. Прошу покорно выслушать следующую басню. Пять путников за предводительством своего ангела хранителя пришли в царство любви и мира. Царь той земли Мелхиседек никакого сходства не имеет с посторонними царями. Ничего там тленного нет, но все вечное и любезное даже до последнего волоса, а законы совсем противны тиранским. Дуга, прекрасная сиянием, была пределом и границей благословенной сей страны, с сей надписью: "Мир первородный"; к сему миру касается все то, что свидетельствует в святом писании о земле обетованной. А около него как было, так и казалось все тьмой. Как только пришельцы приступили к сияющей дуге, вышли к ним навстречу великим множеством бессмертные жители. Скинули с них все ветхое — как платья, так и тело, будто одежду, а одели в новое тело и одежды, вышитые золотыми словами: "Внемли себе крепче".

Вдруг согласная зашумела музыка. Один хор пел: "Откройте врата вечные..." Поднялись врата; повели гостей к тем обителям, о коих Давид: "Сколь возлюблены селения твои..." Там особливым согласием пели хоры следующие: "Сколь красны думы твои, Иаков, и кущи твои, Израиль, которые водрузил Господь, а не человек". Сели странники у бессмертной трапезы; предложены ангельские хлеба, представлено вино новое, совершенный и однолетний ангел, трехлетняя юница и коза и тот телец, коим Авраам потчевал всевожделенного своего троеличного гостя, голуби и горлицы и манна — и все, касающееся обеда, о коем писано: "Блажен, кто съест обед..."

Однако во всех весельях гости были не веселы; тайная некая горесть сердца их угрызала. "Не бойтесь, любезные наши гости, — говорили блаженные граждане, — это случается сюда всем, вновь пришедшим. На них должно исполниться это Божественное писание: "Шесть раз от бед избавит тебя, а седьмой же не коснется тебя это зло". Потом отведены были к самому царю. "Я прежде прошения вашего знаю ваши жалобы, — сказал царь мира, — в моих пределах нет ни болезни, ни печали, ни вздыхания. Бы сами горесть сию занесли сюда из посторонних языческих, враждебных моей земле земель".

Потом велел их ангелам своим отвести во врачебный дом. Тут они, через шесть дней принимая рвотное, в седьмой день совершенно успокоились от всех болезней своих, а вместо горести на одном сердце было написано это: "Да будет воля твоя"; на другом: "Праведен ты, Господи, и правы суды твои"; на третьем: "Веровал Авраам Богу..."; на четвертом: "Благословлю Господа на всякое время...";"на пятом; "За все благодарите..."

В то время вся вселенная, с несказанным весельем и согласием плещущая руками, воскликнула сию Исаину песнь: "И будет Бог с тобой всегда, и насытишься, как желает душа твоя, и кости твои утучнеют и будут, как сад напоенный и как источник, его же не оскудеет вода, и кости твои прозябнут, как трава, и разбогатеют, и наследят роды родов". Сию песнь все до единого жителя столь сладко и громко запели, что и в этом мире сердечное ухо мое слышит ее.

Афанасий. Знаю, куда говоришь. А какое рвотное лекарство принимали они?

Григорий. Спирт.

Афанасий. Как сей спирт зовется?

Григорий. Евхаристия.

Афанасий. Где же нам взять его?

Григорий. Бедняга! До сих пор не знаешь, что царский врачебный дом есть святая Библия. Там аптека, там больница горная и ангелы, а внутри тебя сам верховный врач. В сию-то больничную горницу иерихонского несчастливца приводит человеколюбивый самаритянин. В сем одном доме можешь сыскать врачевство для искоренения из сердца твоего ядовитых и мучительных неприятелей, о коих писано: "Враги человеку домашние его". Враги твои суть собственные твои мнения, воцарившиеся в сердце твоем и всеминутно его мучащие, сплетники, клеветники и противники Божьи, бранящие непрестанно владычное в мире управление и древнейшие законы обновить покушающиеся, сами себя во тьме и согласников своих вечно мучащие, видя, что правление природы совсем не по бесноватым их желаниям, не по омраченным понятиям, но по высочайшей отца нашего советам вчера и сегодня и вовеки свято продолжается. Сии-то неразумеющие хулят распоряжение кругов небесных, осуждают качество земель, порочат изваяние премудрой Божьей десницы в зверях, деревьях, горах, реках и травах: ничем не довольны; по их несчастному и смешному понятию, не надобно в мире ни ночи, ни зимы, ни старости, ни труда, ни голода, ни жажды, ни болезней, а тем более смерти. К чему она? Ах, бедное наше знаньице и понятьице. Думаю, не хуже бы мы управили машиной мирской, как беззаконно воспитанный сын отеческим домом. Откуда эти бесы вселились в сердца наши? Не легион ли их в нас? Но мы сами занесли сию началородную тьму с собой, родившись с ней.

Афанасий. Почему ты мнения называешь бесами?

Григорий. А как же их назовешь?

Афанасий. Я не знаю.

Григорий. Так я знаю! Бес эллинским языком называется daimonion.

Афанасий. Так что ж?

Григорий. То, что daimonion значит знаньице, а daimon — знающий, или разумеющий. Так прошу простить, что маленьким бескам дал я фамилию великого беса,

Лонгин. Неграмотный Марко, — выслушайте басенку, — добрался .до рая. Вышел Петр святой с ключами и, открывая ему райские двери, спрашивает: "Учился ли ты священным языкам?" "Никак", — отвечал простак "Был ли в академиях?" — "Никогда, отче святой". — "Читал ли древних богословов книги?" — "Не читал: я аза в глаза не знаю". — "Кто ж направил тебя на путь мира?" — "Меня направили три правила". — "Какие три правила?" — "А вот они. 1-е это "Все то доброе, что определено святыми людьми", 2-е: "Все то невелико, что получают и беззаконники", 3-е: "Чего себе не хочешь, другому не желай". 1-е и 2-е — домашние, и я сам их надумал, а 3-е есть апостольский закон, для всех языков данный. 1-е родило во мне Иова, терпение и благодарность; 2-е дарило свободу от всех мирских вожделений; 3-е примирило меня с внутренним моим господином".

Апостол, взглянув на него просвещенным, как солнце, лицом, сказал: "О благословенная и благодарная душа! Войди в обитель отца твоего небесного и веселись вечно; мало ты кушал., а много сыт".

Яков. Не разум от книг, но книги от разума родились. Кто чистыми размышлениями в истине очистил свой разум, тот подобен рачительному хозяину, источник чистой воды живой в доме своем вырывшему, как писано: "Вода глубока — совет в сердце мужа. Сын, пей воду из своих сосудов". В то время, немного из книг откушав, может .много пользоваться, как написано об облистанном с небес Павле.- "И приняв пищу, укрепился". Таков-то есть и сей Марко; он из числа посвящаемых Богу скотов, жеванье отрыгающих. "Святи Их в истине своей..." Мало кушал, много жевал и из маленькой суммы или искры размножил пламень, вселенную объемлющий. Не много ли мы его больше знаем? Сколько мы набросали в наш желудок священных слов? А какая польза? Только засорили. Ах, бедная ты жена кровоточивая, со слабым желудком! Вот чего наделали вредные мокроты, змеем апокалиптичным изблеванные, от которых Соломон сына своего отвлекает: "Из чужих источников воду не пей".

Как же можно таковому горьких вод исполненному сердцу вместить мир Божий — здравие, радость, жизнь душевную? Сыщем прежде внутри нас искру истины Божьей, а она, облистав нашу тьму, пошлет нас к священным вод библейских [Силоаму], к которым зовет пророк: "Изумитесь, отнимите лукавство от душ ваших". Во тебе рвотное! Не житие ли наше есть брань? Но со змеиными ли мнениями нам нужно бороться? Не се ли та Павлова благороднейшая баталия, о коей: "Не наша брань к плоти и крови..." Мнение и совет есть семя и начало. Сия глава гнездится в сердце. Что ж, если сия глава змеина? Если это семя и царство злое? Какого мира надеяться в сердце от тирана: он человекоубийца, давно наблюдает, стережет, любит и владеет тьмой.

И если таковое горькое мнений море наполнило сердце и пожрала злая глубина душу, то на какой там надеяться свет, где горя тьма? Какое веселье и сладость, где нет света? Какой мира, где нет жизни и веселья? Какая жизнь и мир, если нет Бога? Что за Бог, если нет души истины и духа владычьего? Какой дух истины, если не мысли вещественные и сердце чистое? Что за чистое, если не вечное, как написано: "Помышления его в род и род"? Как же вечное, если на вещество засмотрелось? Как же не засмотрелось, если почитает оное? Как же не почитает, если надеется на оное? Как же не надеется, если тужит о разрешении праха? Не се ли есть таковое сердце: "Увидел: как пепел, сердце их, и прельщаются, и не один не может избавить душу свою"? Не се ли есть грехопадение и заблуждение от Бога в сторону праха идолочестия? Не се ли есть голова змеина,. о которой писано: "Тот снесет свою главу"? Слушай, Ермолай! Вот как нужно восходить на гору мира: принимай рвотное, очищай сердце, выблюй застарелые мнения и не возвращайся на блевотину. Пей чистую воду, новых советов воду во все дни.

Се-то есть, переходить от подлости на гору, от горести в сладость, от смерти в живот, от свиных луж к горным источникам оленьим и [сайгачьим]. Пей до той поры, поколь реки от чрева твоего потекут водой живой, утоляющей ненасытнейшую жажду, то есть несытость, неудовольствие — зависть, вожделение, скуку, ропот, тоску, страх, горесть, раскаяние и прочие бесьих голов жала, душу все разом умерщвляющие. Пей до той поры, пока запоешь: "Душа наша, как птица, избавься... перейдет воду непостоянную"; "благословен Господь, который не дал нас в добычу зубам их"; поколь утешишься с Аввакумом, поя: "Вложил ты в главы беззаконных смерть, а я же о Господе возрадуюсь, возвеселюсь о Боге, спасителе моем"; поя с Анной: "Утвердись, сердце мое, о Господи,.."; поя с Давидом: "Озарился на нас свет лица твоего". Пресильный и прехитрый есть неприятель застарелое мнение. Трудно (по Евангелию) сего крепкого связать и расхитить сосуды его, когда раз он в сердце возродиться. Но что слаще сего труда, возвращающего бесценный покой в сердце ваше? Борись день ото дня и выгоняй хотя по Единому из нутра, поднимайся час от часу на гору Его храбро, величаясь с Давидом: "Не возвращусь, пока скончаются..." Се-то есть преславнейшая сечь содомо-гоморрская, от которой Божественный победитель Авраам возвращается.

Григорий. Живые проживаем, друзья мои, жизнь нашу, да протекают безумные дни наши и минуты. Обо всем нужном для течения наших дней промышляем, но первейшее попечение наше пусть будет о мире душевном, о жизни, здравии и спасении ее. Что нам пользы приобрести целой вселенной владение, а душу потерять? Что ты в мире сыщешь столь дорогое и полезное, чтоб заменить отважился за душу свою? Ах, опасно спутаем, чтоб попасть нам войти в покой Божий, в праздник Господень, по крайнейшей мере в субботу, если не в преблагословейнейшую суббот субботу и в праздник.

Да получив отдых, хотя от половины горестных трудов увольнить можем, если не осла нашего, то душу нашу, и достигнем, если не в лето господнее благоприятное в семижды седьмой или в пятидесятый с апостолами год, когда всеобщее людям и скотам увольнение бывает, то хотя несколько освободим нашу бедную душу от тех трудов: "Доколь положу советы в душе моей, болезни в сердце моем". Глава в человеке всему — сердце человеческое, Оно-то есть самый зрячий в человеке человек, а прочее все околица, как учит Иеремия: "Глубоко сердце человека (паче всех) и человек есть, и кто познает его?" Внемли, пожалуй, глубоко сердце — человек есть... А что ж есть сердце, если не душа? Что есть душа, если не бездонная мыслей бездна? Что есть мысль, если не корень, семя и зерно всей нашей крайней плоти, криво, кожи и прочей наружности? Видишь, что человек, мир сердечный погубивший, погубил свою главу и свой корень.

И не точный ли он орех, съеденный по зерну своему червями, ничего силы, кроме околицы, не имеющий, До сих-то бедняков Господь с толиким сожаления у Исайи говорит-. "Приступите ко мне, погубившие сердце, сущие далеко от правды..." мысль есть тайная в нашей телесной машине пружина, глава и начало всего движения ее, а голова сей вся членов наружность, как обузданный скот, после идет, а как пламень и река, так мысль никогда не почивает. Непрерывное стремление ее есть то желание. Огонь угасает, река останавливается], а невещественная и бесхитростная мысль, носящая на себе грубую бренность, как ризу мертвую, движение свое прекратить (хотя она в теле, хоть вне тела) никак не способна ни на одно мгновение и продолжает равномолнийное свое летания стремление через неограниченные вечности, миллионы бесконечные. Зачем же она стремится? Ищет своей сладости и покоя, покой же ее не в том, чтоб остановиться и протянуться, как мертвое тело — живой ее натуре или природе это не свойственно и [чуждо] — но противное сему: она, будто в странствии находясь, ищет по мертвым стихиям своего сходства и, подлыми забавами не угасив, но пуще распалив свою жажду, тем стремительней от распаленной раболепной вещественной природы возносится к высшей господственной натуре, к родному своему и безначальному началу, дабы /сиянием его и огнем тайного зрения очистившись, освободиться от телесной земли и земляного тела. И сие-то есть войти в покой Божий, очиститься всякого тления, сделать совершенно вольное стремление и беспрепятственное движение, вылетев из телесных вещества границ на свободу духа, как писано: "Поставил на пространное ноги мои... Извел меня в пространство... И поднял вас, как на крыльях орлиных, и привел вас к себе". И сего-то Давид просит: "Кто мне даст крылья, как голубиные, и полечу и почию".

Ермолай. А где находится это безначальное начало и внешнее естество?

Григорий. Если прежде не сыщешь внутри себя, без пользы искать будет в других местах. Ибо это дело есть совершенных сердцем, а нам Должно обучаться букварю сей преблагословенной субботы, или покоя.

 Ермолай. Победить апокалиптического змея, страшного того [с железными Зубами] зверя, который у пророка Даниила все пожирает, остаток ногами попирая, есть дело тех героев, коих Бог в "Книге Чисел" велит Моисею вписать в нетленный свой список для войны, минуя жен и детей, не могущих умножить число святых Божьих мужей, не от крови, не от похоти мужеской, но от Бога рожденных, как написано: "Не соберу соборов их от кровей...", те одни почивают с Богом от всех дел своих, а для нас, немощных, и той Божьей благодати довольно, если можем дать баталию с маленькими бесками: часто один крошечный душок демонский страшный бунт и горький мятеж, как пожар душу жгущий, взбуряет в сердце.

Григорий. Надобно храбро стоять и не уступать места дьяволу: противьтесь — и бежит от вас. Стыдно быть столь женой и младенцем, чтоб не устоять нам против одного бездельного наездника, а хотя и против маленькой партии. Боже мой! Сколько в нас нестарания о снискании и о хранении драгоценнейшего небес и земли сердечного мира? О чем одном должен человек и мыслить в уединении, и разговаривать в обращениях, сидя дома, идя путем, и летая, и восставая. Но мы когда о нем думаем? Не все ли разговоры наши одни враки и бесовские ветры? Ах, коль мы самих себя не познали, забыв нерукотворный дом наш и главу его — душу нашу и главу ее — богообразный рай мира! Имеем же за то изрядное награждение: еле-еле с тысячи найти одно сердце, чтоб оно не было занято гарнизоном несколько эскадронов бесовских.

И поскольку не обучаемся с Аввакумом столь на Божественной сей стражи и продолжать всеполезнейшую сию войну: потому сделались в корень нерадивы, глухи, глупы, пугливы, не искусны, и вовсе борцы расслабленные на то, чтоб и сама великая к нам милость Божья, но нами не понимаемая, так сердцем нашим колотила, как волк овцами. Один, например, беспокоится тем, что не в знатном доме, не с пригожим родился лицом и не нежно воспитан, другой тужит, что хотя идет путем невинного житья, однако многие, как знатные, так и подлые, ненавидят его и хулят, называя отчаянным, негодным лицемером; третий кручинится, что не получил звания или места, которое б могло ему поставить стол, из десяти блюд состоящий, а теперь только что из шести блюд кушать изволит, четвертый мучится, каким бы образом не лишиться (правда, что мучительного), но притом и прибыльного звания, дабы в праздности не умереть от скуки, не рассуждая, что нет полезнее и важнее, как богомудро управлять не внешней, домашней, а внутренней, душевной экономией, то есть познать себя и сделать порядок в сердце своем; пятый терзается, что, чувствуя в себе способность к услуге обществу, не может за множеством кандидатов продраться к принятию должности, будто одни чиновные имеют случай быть добродетельными и будто услуга разнится от доброго дела, а доброе дело от добродетели; шестой тревожится, что начала появляться в его волосах седина, что приближается час от часу с ужасной армией немилосердная старость, что с другим корпусом за ней следует непобедимая смерть, что начинает ослабевать все тело, притупляются глаза и зубы, не в силах уже танцевать, не столько много и вкусно пить и есть и прочее...

Но можно ли счесть неисчислимые тьмы нечистых духов и черных воронов, или (с Павлом сказать) духов злобы поднебесной, по темной и неограниченной бездне, по душе нашей, будто по пространнейшему воздуху шатающихся? Это все еще не исполины, не самые бездельные, как собачки постельные, душки, однако действительно колеблют наше неискусное в битве и не вооруженное советами сердце; самый последний бесишка тревожит наш неукрепленный городок; что ж если дело дойдет до львов? Открою вам, друзья мои, слабость мою. Случилось мне в неподлой компании не без удачи быть участником разговора. Радовался я тем, но радость моя вдруг исчезла: две персоны начали хитро ругать и отсеивать меня, вкидая в разговор такие алмазные слова, кои тайно изображали подлый мой род и низкое состояние и телесное безобразие. Стыдно мне вспомнить, сколь затревожилось сердце мое, а сильнее всего оттого, что сего от них не чаял; с трудом я при долгом размышлении возвратил мой покой, вспомнив, что они бабины сыны.

Афанасий. Что се значит?

Григорий. Баба покупала горшки, амуры молодых лет еще и тогда ей отрыгались, "А что за сей хорошенький?.." — "За того гнусавого дай хоть три полушки", — отвечал горшечник. "А за того гнусавого (вот он), конечно, полушка?" — "За того ниже двух копеек не возьму". — "Что за чудо?" — "У нас, бабка, — сказал мастер, — не глазами выбирают, мы испытуем, чисто ли звонит". Баба хотя была не подлого вкуса, однако не могла отвечать, а только сказала, что она и сама давно это знала, да вспомнить не могла.

Афанасий. Сии люди, имея с собой одинаковый вкус, совершенно доказывают, что они плод райской сей яблони.

Яков. Законное житье, твердый разум, великодушное и милосердное сердце есть то чистый звон почтенной персоны.

Григорий. Видите, друзья мои, сколько мы отродились от предков своих? Самое подлое бабское мненьице может поколотить сердце наше.

Ермолай. Не прогневайся — и сам Петр испугался бабы: "Беседа выдает тебя, что ты галилеянин".

Лонгин. Но таковое ли сердце было у древних предков? Кто может без ужаса вспомнить Иова? Однако со всеми тем пишется: "И не дал Иов безумия Богу..." Внимай, что пишет Лука о первых христианах: "была в них единая душа и единое сердце..." А что ж то? Какое у них было сердце? Кроме согласной их любви, вот какое: "Они же радовались, потому что за имя Господа Иисуса сподобились принять бесчестие..." Но вот еще геройское сердце: "Хулимые утешатся..." "Возрадуюсь в страданиях моих..." Кто может без удивления прочесть ту часть его письма, которое читается в день торжества его? Она есть зрелище прекраснейших чудес, пленяющих сердечное око. Великое чудо! Что других приводит в горчайшее смущение, то Павла веселит, дышащего душой, здоровому желудку подобно, который самую грубейшую и твердейшую пищу в пользу варит. Не се ли иметь сердце алмазное? Тягчайших удар все прочее сокрушает, а его укрепляет. О мир! Ты Божий, а Бог той! Сие-то значит истинное счастье — получить сердце, алмазными стенами огражденное, и сказать: "Сила Божья с нами: мир имеем к Богу..."

Ермолай. Ах, высокий сей мир, трудно до него добраться. Коль чудное было сердце это, что за се Бога благодарило.

Лонгин. Невозможно, трудно, но достоин он да большего труда. Трудно, но без него в тысячу раз труднее. Трудно, но сей труд освобождает нас от тягчайших бесчисленных трудов сих: "Как бремя тяжкое, отяжелело на мне. Нет мира в костях моих..." не стыдно ли сказать, что тяжко нести это ярмо, когда, неся его, находим такое сокровище — мир сердечный? "Возьмите иго мое на себя и обретете покой душам вашим". Сколько мы теряем трудов для маленькой пользы, а часто и для безделиц, нередко и для вреда? Трудно одеть и питать тело, да надобно и нельзя без сего. В сем состоит жизнь телесная, и никто о сем труде каяться не должен, а без сего попадет в тягчайшую горесть, в холод, голод, жажду и болезнь.

Но не легче ли тебе питаться одним зельем суровым и притом иметь мир и утешение в сердце, нежели над изобильным столом сидеть гробом повапленным, исполненным червей неусыпных, душу день и ночь без покоя угрызающих? Не лучше ли покрыть тело самой нищей одеждой и притом иметь сердце, в ризу спасения и одеждой веселья одетое, нежели носить златотканое платье и меж тем таскать геенный огонь в душевных недрах, печалями бесовскими сердце опаляющий? Что пользы сидеть при всяком довольстве внутри красных углов телом своим, если сердце вверженное в самую крайнейшую тьму неудовольствия из украшенного чертога, о коем пишется: "Птица обрела себе храмину... основана бо была на камне... камень же был Христос... который есть мир наш... душа наша, как птица избавилась, и сеть сокрушилась... кто даст мне крылья..?"

Что ж ты мне представляешь трудность? Если кто попал в ров или бездну водяную, не должен думать о трудности, но об избавлении. Если строишь дом, строй для обоих существ твоего частей — души и тела. Если украшаешь и одеваешь тело, не забывай и сердца. Два хлеба, два дома и две одежды, два рода всего есть, все есть по двое, затем что есть два человека в человеке одном и два отца — небесный и земной, и два мира — первородный и временный, и две натуры — Божественная и телесная, все во всем. Если ж оба сих естества вмешать в одно и признавать одну только видимую натуру, тогда-то бывает родное идолопоклонение; и сему-то единственно препятствует священная Библия, находясь дугой, весь тлен ограничивающей, и воротами, вводящими сердца наши в веру богознания, в надежду господственной натуры, в царство мира и любви, в мир первородный.

И сие-то есть [истинный] и твердый мир — верить и признавать господственное естество и на него, как на необходимый город, положиться и думать: "Жив Господь Бог мой..." Тогда-то скажешь: "И жива душа моя..." А без сего как тебе положиться на тленную натуру? Как не вострепетать, видя, что весь тлен всеминутно родится и исчезает? Кто не обеспокоится, смотря на погибающую существа истину? Таковые пускай не ожидают мира и слушают Исайю: "Волнуются и почить не могут. Нет радости нечестивым, глаголет Господь Бог..." Вот смотри, кто восходит на гору мира? "Господь — сила моя и учинил ноги мои на свершение, на высокое возводит меня, чтобы победить мне в песне его". Признает Господа и перед невидящим его поет, а Господь ведет его на гору мира. Непризнание Господа есть мучительнейшее волнование и смерть сердечная, как Аввакум же поет: "Вложи ты в главы беззаконных смерть". Сию главу Давид называет сердцем, и оно-то есть главизна наша, глава окружения их. Что за глава? Труд устен их. Что за уста? Доколе положу советы в душе моей, болезни в сердце моем... Труд устен есть то болезнь сердца, а болезнь сердца есть то смерть, вложенная в главы беззаконных, а родная смерть сия, душу убивающая жалом, есть смешение в одно телесной и Божественной натур; а смешенное это слияние есть устранение от Божественного естества в страну праха и пепла, как писано: "И укажет тебе перст". А устранение есть то грехопадение, как написано: "Грехопадение кто разумеет?" О грехе вот что Сирах: "Зубы его — зубы льва, убивающие душу..." Вот тьма! Вот заблуждение! Вот несчастье! Видишь, куда нас завела телесная натура, чего [наделало] слияние естеств? Оно есть родное, идолобешенство и устранение от блаженной натуры и неведение о Боге. Такового нашего сердца известная есть печаль то, что ни о чем, кроме телесного, не стараемся, точные язычники "и обо всех сих язычников ищу", а если хоть мало поднять к блаженной натуре очи, тотчас кричим: трудно, трудно! Сие-то есть назвать сладкое горьким, но праведник от веры жив есть. А что ж есть вера, если не Обличение или изъяснение сердцем понимаемой невидимой натуры? И не это ли есть быть родным Израилем, все на двое разделяющим и от всего видимого невидимую половину Господу своему посвящающим? О сем-то Павел счастливец вопиет: "Которые правилам сим жительствуют, мир на них и милость. Скажи, пожалуйста, что взволнует того, кто совершенно знает, что ничего погибнуть не может, но все в начале своем вечно и неведомо пребывает?"

Ермолай. Для меня это темновато.

Лонгин. Как не темновато лежащему в грязи неверия! Продирай, пожалуй, око и прочищай взор; царствие блаженной натуры, хотя утаенное, однако внешними знаками не несвидетельственно себе делает, печатая следы свои по пустому веществу, будто справедливейший рисунок по живописным краскам. Все вещество есть красная грязь и грязная краска и живописный порох, а блаженная натура есть сама началом, то есть премудрейшим чертежом, или изобретением, и безначальной инвенцией (изобретение), всю видимую краску носящей, которая нетленной своей силе и существу так сообразна, будто [одежда] телу. Называет видимость одеждой сам Давид: "Все, как риза, обветшает.,." А рисунок то пядью, то цепью землеройной, то десницей, то истиной: "Красота в деснице твоей..."; "Пядью измерил ты..."; "Истина господня пребывает вовеки". Таковым взором взирал я и на тело свое: "Руки .'Твои сотворили меня..." Минует непостоянную Ценности своей воду. "Душа наша перейдет воду непостоянную"; проникает мыслью в самую силу и царство таящейся в прахе его десницы всевышнего и кричит: "Господь защитник жизни моей, которого устрашусь? Блаженны, кто избрал и принял тебя, Господи..." Счастливы перелетевшие в царство блаженной натуры! О сем-то Павел: "По земле ходящие обращение :имели на небесах". Сей же мир и Соломон пишет: "Праведных души в руке Божьей, и не прикоснется к ним мука..."

Это же тайно образует церемония обрезания и крещения. Умереть с Христом есть то оставить стихийную немощную натуру, а перейти в невидимое и горное мудрствовать. Тот уже перешел, кто влюбился в сии сладчайшие слова: "Плоть ничто же..." Все то плоть, что тленное. Сюда принадлежит пасха, воскрешение и исход в землю обетованную. Сюда взошли колена Израилевы пред Господа. Тут все пророки и апостолы в граде Бога нашего, в горе святой его, ми на Израиля.

Ермолай. Темно говоришь.

Афанасий. Ты так загустил речь твою библейским лоскутьем, что нельзя разуметь.

Лонгин. Простите, друзья мои, чрезмерную мою склонность к сей книге. Признаю мою горячую страсть. Правда, что из самых младенческих лет тайная сила и мания влечет меня к нравоучительным книгам, и я их больше всех люблю. Они врачуют и веселят мое сердце, а Библию начал читать около тридцати лет от рождения моего. Но сия прекраснейшая для меня книга над всеми моими [другими] полюбовницами верх одержала, утолив мой долговременный голод и жажду хлебом и водой, сладчайшего меда и соты Божьей правды и истины, и чувствую особливую мою к ней природу. Избегал, избегаю и убежал за предводительством Господа моего всех житейских препятствий и плотских любовниц, дабы мог спокойно наслаждаться в пречистых объятьях красивейшей, лучше всех дочерей человеческих, сей Божьей дочери. Она мне из непорочного лона своего родила того чудного Адама, кой, как учит Павел, "создан по Богу, в правде, преподобии и истине" и о коем Исайя: "Род же кто его исповедует".

Никогда не могу довольно надивиться пророческой премудростью, Самые праздные в ней тонкости для меня кажутся очень важными: так всегда думает влюбившийся. Премногие никакого вкуса не находят в сих словах: "Вениамин — волк, хищник, рано ест, еще и на вечер дает пищу". "Очи твои на исполнения вод..." А мне они несказанную в сердце вливают сладость и веселье, чем чаще их, отрыгая жеванье, жую. Чем было глубже и безлюднее уединение мое, тем счастливей сожительство с сей возлюбленною в женах. Сим господним жребием я доволен. Родился мне мужеский пол, совершенный и истинный человек; умираю не бесплоден. И в сем человеке похвалюсь, дерзая с Павлом: "Не напрасно тек". Се-то Господень человек, о коем писано: "Не отемнели очи его".

Григорий. Если вам не нравятся библейские крошки, то поведем наш разговор другим образом. Целое воскресное утро мы провели о том беседой, о чем всегда мыслить должны. Завтрашний день есть рабочий. Однако когда к вечеру соберемся, то внятнее побеседуем о душевном мире. Он всегда достоин нашего внимания, находясь всего жития нашего намеренным концом и пристанищем.

 

Источник: http://marsexx.narod.ru/psychology/skovoroda-pisania.html

---